Насколько своевременной окажется книга Василия Аксенова «Скажи изюм», законченная почти 35 лет назад, если и события, рассказанные в ней, и 90% персонажей принадлежат прошлому? Я отвечу, что это зависит от мастерства автора и дальнейшего хода истории: Аксенов, который умер в 2009 году, лично для меня интересен всегда, а скандал вокруг разгрома альманаха «Метрополь» кажется чрезвычайно актуальным в конце 2017 года.
Собственно, «Скажи изюм» - это переложенная в среду фотографов история «Метрополя»: группа свободомыслящих тружеников фотоаппарата создала первый неподцензурный фотоальманах «Скажи изюм». Уже в названии Аксенов мрачно иронизирует: изюм, произнесенный непосредственно перед тем, как из старинного «Кодака» вылетит птичка, никак не может вызвать улыбку.
Вокруг этого самого фотоальманаха и разворачиваются в Москве, а так же в Европе и США, детективные и криминальные события: так называемые «железы» (Аксенов переиначивает в своей манере слово «органы») начинают охоту за альманахом и прессуют его участников по самое не могу. Фотографам не утверждают выход альбомов, их не выпускают за границу, задерживают, как говорится, для «выяснения», открыто следят за домами и прослушивают телефоны.
Аксенов пишет о фотографах, но все понимают, что речь идёт об альманахе «Метрополь»: вся огромная идеологическая и репрессивная машина Советского Союза вдруг заинтересовалась скромным литературным проектом. И вот, взяв за основу страсти по «Метрополю», Аксенов, уже в эмиграции, сочиняет роман о нравах и быте позднего СССР, в котором слово писатели заменяется на фотографы.
Вуаля, в легком, чуть расхлябанном типично аксеновском стиле, возникает вечно мрачная Москва с её дефицитом всего на свете, стукачами, бедностью, повальным пьянством и едва ли не свальным блудом, но «Скажи изюм» - это отнюдь не очернитильское сочинение нового эмигранта. Благодаря фирменной аксеновской иронии перед нами возникает портрет нелепого советского монстра, пытающегося контролировать умы своих подданных, но хватка зверя ослабевает: гротесковый эпизод с выездом на Запад главного героя – Огородникова (очередное альтер эго Аксенова) – говорит о рушащейся системе куда больше, чем реальные пакости «желез».
Аксенов не открыл Америку, когда описывает советское общество тотального дефицита как пораженное жаждой обладать всем иностранным: верхом комфорта считается почти невиданная в Москве иномарка, импортные сигареты и виски повышают статус их обладателя почти до уровня космонавта, а уж джинсы заменяют собой айфоны и возможные движения девушек ради обладания штанами цвета индиго:)
Как и лучшие романы Аксенова, «Скажи изюм» фантасмагоричен: автор намеренно прибегает в гиперболам и преувеличениям, вроде отправки в космос одного из организаторов альманаха Андрея Древесного (очень прозрачный намек на поэта Андрея Вознесенского)
К слову, разгадывать псевдонимы, под которыми Аксенов вывел «метропольцев» и их хулителей, это отдельное удовольствие: признаюсь, что мне, как человеку глубоко читающему, было сравнительно легко определить, кто есть ху:)
Главный губитель «Скажи изюм», официальный фотограф Фотий Феклович Клезмецов – это легендарный литературный ретроград, могущественный функционер Феликс Феодосьевич Кузнецов, благополучно боровшийся с тлетворным влиянием Запада и происками мирового сионизма от Брежнева до Путина без потерь для здоровья и репутации. Его мелкий прислужник Куненко – хорошо известный своим свирепым антисемитизмом поэт-почвенник Станислав Куняев, так же пинавший «Метрополь», подсчитывая в нем евреев. Ещё одна из гнобивших альманах, несгибаемая большевичка Джульетта Фрунина – поэтесса Юлия Друнина, так и не пережившая впоследствии распад СССР. И далее совсем по мелочи, кто сейчас помнит этих Грабочеев и Фаднюков – Грибачевых и Стаднюков? В литературе им места нет, только всплывают в мемуарах в образах мерзавцев.
Узнаваемы и участники «Скажи изюм»: матерщинник и крамольник, старый зэк Шуз Жеребятников – это Юз Алешковский, звезда «Метрополя». Молодой бородач из Архангельска, Олеха Охотников – это Евгений Попов, один из самых молодых участников «Метрополя». Но самый большой респект Аксенов оказал прекрасному поэту и переводчику Семену Израильевичу Липкину, который сам вышел из Союза писателей СССР в знак протеста против преследования «метропольцев»: его Аксенов вывел в романе под именем грузинского князя Чавчавадзе, таким образом подчеркивая благородство поступка его и жены, поэтессы Инны Лиснянской (в «Скажи изюм» - Лионель)
Как пел эмигрант другой волны, Пётр Лещенко, «всё, что было, всё, что ныло - всё давным-давно уплыло»: большинство участников истории ушли из жизни, «Метрополь» вспоминают с пиететом, так почему роман актуален сейчас? Он прекрасно написан: сладостный, джазовый, парящий аксеновский слог, метафоры на вылет, крепкий, не отпускающий сюжет, за каждым персонажем – своя история.
Безусловно, Аксенов не мог остаться в стороне от мира эмиграции третьей волны и его конфликт с Иосифом Бродским, который выведен в «Изюме» под именем Алик Конский, нашел своё место в романе, но это простительно: Аксенов по-христиански простил свинство Бродского, но не забыл.
Не хочется быть банальным, но, кажется, в наши дни поле свободы творчества сужается, поэтому я рад, что после «Острова Крым» и «Ожога» я открыл для себя неизвестный роман Аксенова: Василий Павлович всегда оставался истинно свободным человеком.

Джон Ле Карре как будто предвидел, что произойдет в мире спустя несколько лет после выхода его романа "Самый опасный человек": инфильтрация исламистских боевиков в сердце Европы, двойные, а то и тройные игры спецслужб вокруг мусульманских проповедников и исламских благотворительных фондов, очень неоднозначную роль выходцев из Чечни в мире (вспомним теракт на Бостонском марафоне) Наверное, в способности обозначить и точно описать ещё не до конца оформленную тенденцию и заключается для меня притягательность Ле Карре: даже в таких его спорных романах, как "Маленькая барабанщица" и "Русский дом", он не ставил однозначных оценок, не делил мир на плохих и хороших парней, будь то оперативники Моссада или секретные советские физики. "Самый опасный человек" - книга не для быстрого чтения, что парадоксально для детектива: Ле Карре неспешно разворачивает историю чеченского беженцы Иссы Карпова, вокруг появления которого в Германии развернулись настоящие шпионские игры. Разумеется, роман Ле Карре не ограничивается только разборками между предполагаемыми террористами и спецслужбами: значительную роль в сюжете играют и грязные деньги из России, что так же удивительно точно и к месту показал автор. Именно объемность, некая трехмерность романа Ле Карре делает эту книгу крайне интересной для меня и своевременной для тех, кто хочет разобраться в происходящем вокруг нас в мире.
Увлекательный, дискуссионный, с яркими персонажами, этот роман Ле Карре заставил меня ещё раз задуматься, кто жертва, а кто - охотник в сложных процессах рушащегося на наших глазах миропорядка после первой "холодной войны", а на глазах уже разворачивается вторая. Снова Ле Карре передает мне, как читателю, ощущение тревоги и определенной безысходности: мизантропия автора хорошо известна. Но даже на самых страшных страницах романа Ле Карре не отнимает у меня надежду, а у героев шанс, что несправедливый мир может чуть-чуть измениться.

В издательстве «Фантом-пресс» вышла беллетризированная биография Нади Команэчи – символа румынской спортивной гимнастики и, согласно книге Лафон, экспортной версии румынского социалистического режима Николае Чаушеску.
Лола Лафон исследует не только затемнения в биографии великой спортсменки, но и, что особенно ценно, пытается восстановить контекст эпохи, в которой Надя выросла, стала заниматься спортом и достигла фантастических результатов. Книга Лафон – это своего рода портрет мифа на фоне мифа, когда юная девочка Надя ускользает в тень другого карпатского идола – лидера Румынии Николае Чаушеску.
Автор показывает, как в заштатном даже по румынским меркам городке Онешти возникла уникальная школа спортивной гимнастики: её Бела Кароли - возглавил этнический венгр, «мадьяр», как его называли румынские спортивные чиновники и агенты Секуритате. Лафон рисует объективный портрет Кароли: типичного тоталитарного тренера из Восточной Европы, румынской версии Тихонова, Карполя и Аркаева. Жесткий, местами жестокий, он требовал от совсем маленьких девчонок отказа от радостей детства во имя результата – победы над советской школой спортивной гимнастики.
Из книги Лафон можно узнать, что отношения между «братскими» странами периода социализма были отнюдь не безоблачными: когда крошечные солдатки Кароли появились в олимпийском Монреале 1976 года, советская делегация была в шоке. Ещё бы: непобедимые изящные советские леди – Ольга Корбут и Нелли Ким – ничего не могли поделать с миниатюрной румынской девочкой Надей Команэчи, которая на том турнире, впервые в истории этого вида спорта, получила максимальный балл, 10.00!
Надя Команэчи была лидером и несомненной звездой команды Кароли: бесстрашная, неэмоциональная, она была стойким оловянным солдатиком, которую не могли победить ни травмы, ни болезни.
Книга Лолы Лафон построена по принципу докудрамы: есть последовательное изложение биографии Нади до 1990 года и есть никогда не бывшие в реальности телефонные разговоры и е-мэйлы, которыми якобы обменивались автор книги и Надя. На самом деле, если первая половина жизни Нади изложена в книге почти документально, буквально по месяцам, если не по дням, то беседы и электронная переписка – это чисто художественный вымысел Лолы Лафон.
Это представления автора о том, как бы Надя отвечала на вопросы, какую оценку тем или иным событиям своей жизни она бы давала. Такая дуалистичность придает книге, написанной ярким журналистским языком, динамизм и увлекательность, не говоря уже о том, что жизнь Нади – этого румынского сфинкса – сама по себе чрезвычайно интересна.
После триумфа в Монреале коммунистический режим в Румынии и лично чета Чаушеску превратили Надю Команэчи в национальную героиню, социалистическую икону, которая символизировала собой успехи провинциальной Румынии, ведомой «гением Карпат» - Николае Чаушеску. Лафон не обходит стороной эти факты: режим использовал бешеную популярность Нади во всем мире после Монреаля себе на пользу, но и Надя жила совсем не жизнью простых румынских трудящихся.
Сейчас нам кажется это невероятным, но «социалистический лагерь» был почти полностью закрыт «железным занавесом»: для моего поколения слово «выездная» не говорит совсем ничего. А тогда выезжать из стран-сателлитов Советского Союза регулярно могли только спортсмены под неусыпным надзором Секуритате – одной из самых отвратительных спецслужб мира. Надя была «выездная»… Она стала экспортным вариантом румынского варианта социализма, о чем честно пишет Лола Лафон.
Московская Олимпиада 1980 года должна была стать очередным триумфом повзрослевшей Нади, но, как пишет Лафон, в Москве у нее не было шансов против судей, изначально настроенных отдать победу гимнастке из Советского Союза. Лафон описывает бешенство Кароли и слезы – да, тогда Надя впервые публично заплакала – румынской спортсменки.
Зародились ли тогда сомнения у ещё юной Нади в несправедливости не просто того судейского решения, но и системы в целом? Вряд ли: Надя была продуктом пропаганды, она признается, что всем обязана бесплатной системе подготовки спортсменов в соцлагере. А вот её тренер принял своё решение: через год Бела Кароли попросил политического убежища в США и уже на Олимпиаде 1984 года в Лос Анджелесе его американские подопечные завоевали золото…
Лола Лафон обрывает биографию Нади, которую уже к концу 1980-х годов плотно связывали личные отношения с Нику Чаушеску – сыном диктатора – в тот самый момент, когда Команэчи бежит из Румынии и оказывается в США. Лафон точно описывает недоумение и полное непонимание Надей мира, в котором она оказалась: она не просто беженка из голодной страны, но один из символов режима, который довел свою страну до голодных бунтов, она с детства была в привилегированном сословии, была почти своей для семьи Чаушеску. И именно здесь, когда за Надю больше не отвечают ни тренер, ни тиран и его сын, а только она сама, Лафон останавливается: всё остальное есть в Википедии.
Безусловно, книга Лолы Лафон будет интересна тем, кто хотел бы больше узнать о времени, в котором жили их родители, как строилась система социалистического спорта, чем девочки жертвовали во имя грандиозных побед, сколько здоровья уходило на это… Но и это не главное в книге Лафон: автор, по большому счету, показывает, что обе тогдашние политические системы использовали спорт как оружие в идеологической борьбе. Такой вывод напрашивается из очень занимательной и серьезной книги Лолы Лафон.

Израильский прозаик Эдгар Керет впервые, по его собственному признанию, написал сборник документальный прозы, за основу которого взял семь лет из своей жизни, обозначив её рамками от рождения сына до смерти отца. "Семь тучных лет" - это новеллы из жизни популярного израильского писателя, который решил/решился рассказать о своей семье, стране, о своих фобиях и пристрастиях далекому, в лучшем случае нейтральному, но чаще - враждебному, читателю.
Книга и замышлялась как короткие зарисовки израильских будней, которые невозможно отделить от войны и терактов: сын писателя - Лев - рождается в тот момент, когда террористы снова взорвали автобус, а жена Шира ровно в этот час оказалась в роддоме. Террор как фон нормальной, повседневной жизни: до недавнего времени это было исключительно израильской особенностью, но, увы, после 3 апреля 2017 года, кажется, в эту лигу вошла и Россия...
Рассказы Керета, конечно, охватывают время куда шире, чем обозначенные библейские семь тучных лет: мы узнаем, что в детстве он мечтал быть похожим на своего старшего брата, что его сестра, ставшая ультраортодоксальной иудейкой, в своё время была главной школьной красавицей и утешала юного Керета в его первых любовных переживаниях.
Во всех этих рассказах важна тональность: в них нет ни малейшего надрыва, а только легкая ирония и тихая грусть, казалось бы, в куда большей степени присущая еврейским писателям галута (изгнания - иврит), чем рожденным сабрам (уроженцы Израиля) И тем не менее, Керет - израильский еврейский писатель: он не поднимает мировые проблемы, как давно примеряющий на себя Нобелевскую премию Амос Оз, не играет в европейский формализм, как Давид Гроссман, а общается со своим читателем просто, без пафоса, как с попутчиком.
Кому, как не соседу по купе, рассказывать, как подрастает сын, как неудачно позанимался йогой среди беременных женщин, как с трудом после 9/11 2001 года вылетал из Нью-Йорка в Амстердам и какой-то бородатый бугай, похожий сразу на обоих солистов группы ZZ TOP, отказывался покидать место, на которое у Керета, согласно еврейскому счастью, был тоже куплен билет.
Наряду с иронией, книга Керета пронизана истинно израильским фатализмом: Керет вступал во взрослую жизнь во время Первой ливанской войны 1982 года, когда многие ребята чуть старше его погибли. А вот уже Вторая ливанская война 2006 года, когда под ударом ракет "Хезболлы" оказались Хайфа и весь север страны: огромные перемены случились за эти годы в жизни писателя, а война как перманентное состояние будто и не проходила.
И автор с женой как бы на полном серьезе обсуждают, что, может, не стоит мыть посуду, убираться в квартире или взять огромную ссуду в банке, так как скоро сумасшедший президент Ирана сбросит на Тель-Авив атомную бомбу. Этого пока не случилось и писателю не пришлось портить свою кредитную историю, а наводить дома порядок:)
Какой-то особой сентиментальностью - не сопливой, не ностальгической - а, скорее, хрупкой, отличаются рассказы, посвященные Восточной Европе: как и многие израильтяне - потомки выживших в Холокосте, "второе поколение", как их называют - Керет относится к Европе с обоснованным подозрением в антисемитизме и одновременно понимает, что его корни - там, вот в этой самой Польше, где сгинули его бабушка и дядя по материнской линии, в этом обретенном варшавском доме, откуда он срывающимся голосом звонит маме: "Я в нашем доме в Варшаве".
Холокост не как главная тема или, не дай Б-г, не как предмет спекуляции, существует на страницах сборника Керета. Его мать девочкой была в Варшавском гетто, куда тайно проносила еду, а совсем юный отец, сразу после окончания войны, покупал на Сицилии оружие у местных мафиози и тайно доставлял его в Палестину, ещё до образования Израиля. Читая эти части, я почти физически ощущал травму, которую не изжило это самое "второе поколение", несмотря на все победные легендарные войны Израиля.
Как и все дети в израильских семьях, сын Лев - предмет поклонения, почти религиозного культа для Керета и его жены. Самые нежные и забавные слова он посвящает своему сыну и автор готов разорвать на части таксиста, который посмел повысить голос на его ребенка: поверьте, я лично видел этих дородных израильских таксистов в золотых цепях и с амулетами по всей машине - Керет реально герой:)
Смерть родителей - не предмет для публичного обсуждения: я год назад потерял маму и мне до сих пор трудно говорить об этом. Поэтому я, кажется, раскрыл тайну Эдгара Керета: непереносимую боль после смерти обожаемого им отца он вылил в эти с виду простые, житейские истории. Керет прав, когда говорит, что хорошо быть писателем: можно всласть выговориться и чуть-чуть притупить момент утраты, если рассказать попутчику, как его отец умирал от рака, но не переставал шутить, пока мог...
Интонацию и настроение этой книги невозможно было бы почувствовать без - простите за пафос - переводческого таланта Линор Горалик: она так точно попала в нерв и стиль Керета, что мои эмоции как читателя - от смеха до слёз - я готов разделить с ней полностью. Без её чуткости и любви к автору и его героям не было бы такого изумительного элегического впечатления, какой оставила книга Эдгара Керета "Семь тучных лет".

Новый и долгожданный романа Владимира Сорокина "Манарага", на мой взгляд, самая приближенная к массовому читателю книга автора. Я не думаю, что Сорокин дрейфует в сторону мейнстрима - полагаю, что это в принципе для него невозможно - однако сюжет, построение и важные для писателя позиции именно в "Манараге" могут найти отклик у человека, по-прежнему балующемуся на досуге чтением, которого ранний Сорокин откровенно пугал и фраппировал:)
В центре "Манараги" некое условное постапокалептическое будущее после Нового Средневековья и изгнания мусульманских захватчиков из Европы. Бумажная книга в этот период - уникальный артефакт далекого прошлого, поэтому новый вид досуга - высокая кухня на гриле из первых изданий классиков - пользуется большим спросом. Да, да, книги теперь читают иначе: на них готовят первоклассную еду, используя вместо дров и называя в своём кругу "полено". Шеф Геза - главный герой немного за 30 и смутного этнического происхождения - принадлежит к закрытому клубу "Кухня", в который входят подпольные повара, "читающие" свои кулинарные изыски на книгах.
Мне не хочется раскрывать сюжет, а, скорее, тянет поговорить о новом, классическом Сорокине, который в "Манараге" сочетает элегантный эпатаж, за который мы его все любим и детективный сюжет, что приближает к элитарному Сорокину простого, но немного начитанного, читателя:) Как раз таким сочетанием роман и понравился мне: написанный легко и стильно, "Манарага" включает в себя множество разных жанров, которые, как убеждает нас автор, при умелой подготовке изумительно горят. Конфуз вышел только при попытке "прочитать" всем известный шедевр Булгакова: это рукописи не горят, а тут и с книгой приключилась форменная чертовщина и повар Геза был нещадно побит. Вообще, "Манарага" создана из таких вот реминисценций русской и мировой классики: пародийный Лев Толстой как глыба и матерый человечище, очень злой шарж на прозу и внешность Захара Прилепина - пожалуй, единственного конкурента Сорокина в борьбе за умы читателей и его непримиримого идеологического врага. Разумеется, это чистые приемы постмодернизма, который и попал на нашу почву благодаря раннему Сорокину, только сейчас автор умело приправляет это самоиронией: например, в парижской Гранд Опера ставят оперу The Children of Rosenthal - скандальную оперу на либретто Сорокина, постановка которой в Москве, кстати, привела к сожжению книг самого Сорокина. Как вы видите, всё в "Манараге" связано и крутится вокруг книг, для которых Сорокин не находит места в будущем: финал так и вовсе выдержан в эстетике мрачного "1984" года с типично сорокинским soft porno. Но, тем не менее, "Манарага" читается легко, Сорокин ничуть не добавляет больше сущностей, чем уже есть: принцип Бритвы Оккама в действии. Разве не прелестно обнаружить, к примеру, что десантный огнемет в романе называется Smaug:) В "Манараге" нет каких-либо сверхидей: это книга для homo legens, человека читающего. А то, что у человечества в целом нет надежды, то это уже наши проблемы...

"Красный Крест" - это очень небольшая по объему книга, но по количеству боли, страданий и персонального ада двух главных героев новый роман Саши Филипенко приближается к прозе Варлама Шаламова или Примо Леви. "Красный Крест" - это очень тяжелое чтение, при том, что автор Филипенко прекрасный: слог ясный, логика и темп повествования идут по нарастающей, но параллельно читательские чувства подвергаются немыслимым перегрузкам, когда в первой половине романа перед нами проходит биография молодого человека Саши, футбольного арбитра, находящегося в тяжелой депрессии после семейной трагедии. А во второй - судьба Татьяны Алексеевны, его соседки 91 года от роду, прошедшей через ГУЛАГ и неописуемые мучения и унижения. Сближение абсолютно разных героев через первоначальное отталкивание - этот приём Филипенко использует, когда истории жизни персонажей пересекаются в маленькой минской кухне очень старой женщины: Татьяна Алексеевна рассказывает Саше про свою работу в НКИД СССР (сейчас это называется МИД) Через нее, рядовом в те годы клерке НКИД, шла переписка между МККК (Красный Крест) и руководством СССР о судьбе советских военнопленных: родившись и прожив некоторую часть жизни в Лондоне, Татьяна Алексеевна в совершенстве владела многими иностранными языками. За её столом в одном из кабинетов НКИД и начинается её крестный путь, когда предстоит сделать выбор между жизнью мужа и совсем неизвестного ей солдата: шокирующий катарсис Филипенко оставляет, как настоящий мастер, на самую концовку романа, когда последний шаг за Татьяну Алексеевну Павкову делает Саша. Разумеется, будут много говорить о подлинных документах НКИД времен Второй мировой войны, включенных в роман, особенно о письмах из Швейцарии, из бюро Красного Креста со списками военнопленных, на которых Молотов или Вышинский ставили свои резолюции: "Не отвечать". Вот выходит на акцию "Бессмертный полк" внук Молотова с портретом своего деда-упыря: десятки тысяч русских солдат, погибших в плену государств - стран Оси, на совести наркома иностранных дел Молотова, бросившего их на произвол и злую волю врагов. Читая роман, я ловил себя на мысли: что страшнее - настоящие и безнадежные просьбы Красного Креста на протяжении первых двух лет войны или невосполнимые личные потери главных героев романа? Несмотря на то, что сюжет книги отнесен к 2001 году, абсолютно ясно, что "Красный Крест" - это роман о сегодняшнем дне, где атомизация общества, злоба и взаимная ярость достигли, кажется, пика: если в книге Филипенко сталинисты только отчим героя и ещё один, важнейший для философии романа, персонаж, то сейчас Сталин фактически реабилитирован на государственном уровне в РФ и Беларуси. О новом человеке, выведенном в ГУЛАГе, много размышляет Татьяна Алексеевна и мы понимаем, что жрущие тухлое мясо с лопаты где-то на лесоповале голодные зэчки - это бабушки тех, кто добровольно хавает блины с той же вертухаевской лопаты уже в наши дни. "Красный Крест" - роман страшный, очень натуралистичный и здесь Филипенко наследует лучшим белорусским писателям - Адамовичу и Алексиевич - у которых художественный вымысел и документальная проза сплетены виртуозно и эмоционально мощно. "Красный Крест" не заберёт у читателя много времени, но чувства и мозги включить придётся: хорошая литература редко бывает лёгкой.

Как известно, бывают странные сближенья, увы, иногда печальные: в выходные я закончил читать роман Мартина Эмиса "Зона интересов", а сегодня ночью из социальных медиа я узнал, что умер блистательный переводчик этого романа - Сергей Ильин. Другое сближение: фильм Андрея Кончаловского "Рай", один из героев которого - офицер СС Хельмут, увлеченный в одинаковой степени Чеховым и убийством евреев - постоянно напоминал мне Ангелюса Томсена, главного героя и рассказчика в "Зоне интересов". Скажу сразу, что эта книга Эмиса, по-моему, вовсе не памфлет о Холокосте или некий другой взгляд на тему, на которую написаны тысячи томов: "Благоволительницы" Литтела - вот, пожалуй, иной взгляд, хотя, разумеется, отнюдь не ревизионистский. "Зона интересов" - это книга о расчеловечивании, которое естественным образом происходит как с палачами, так и с жертвами. В книге три рассказчика: первый и основный - Ангелюс Томсен, красавец-ариец, племянник Мартина Бормана, прибывший в Аушвиц с целью наладить эффективное производство чего-то важного для оборонной промышленности. Второй - Пауль Долль, комендант лагеря, прирожденный убийца и садист, алкоголик и распутник, которому бесконечно далеко до обаяния дьявола, каким изобразил похожего персонажа Рэйф Файнс в "Списке Шиндлера". Наконец, третий - Шмуль, еврей из Лодзи, бригадир команды чистильщиков, то есть тех евреев, кто успокаивал и лгал во время селекции своим соплеменникам, чтобы те спокойно шли в газовые камеры, будто в душевые, а потом вытаскивали тела из душегубки, вырывали золотые зубы, состригали волосы и жгли тела: Аушвиц считался энергоемким, безотходным производством, не считая адского смрада горелой плоти. Тут снова есть прямое сближение, на этот раз с увенчанным "Оскаром" венгерским фильмом "Сын Саула", где основной персонаж - еврей из зондеркоманды. Как ни странно, но "Зона интересов" - это производственный роман, только в нем в промышленных масштабах убивают миллионы: читатель наблюдает за процессом убийства с трех точек зрения - коменданта, молодого эсэсовца и обреченного еврея. Роман написан на удивление лапидарным языком, за что автору надо быть благодарным: полагаю, что человечество никогда не найдет подходящих слов для описания происходившего в немецких концлагерях. Даже попытку адюльтера между Томсеном и женой коменданта Ханной Долль, такой мощной блондинкой из нацистских пропагандистских фильмов, Эмис описывает очень лаконично, а ведь возможная любовная интрижка - стержневой конфликт романа. Эмис не выходит в своих описаниях лагерной жизни - Долля, окружающих его сброда тонкошеих вождей разного ранга, охранников, семьи Мартина Бормана - из устоявшегося со времен Ханны Арендт определения практики нацизма как "банальности зла". Самые обыкновенные люди, собиравшиеся за столом в доме коменданта или в офицерском клубе, не считали себя чудовищами: Эмис описывает этих персонажей - безусловно, словно сошедших со створки триптиха Босха "Ад" - как неряшливых пропойц, циничных и педантичных исполнителей самого массового убийства в истории. Но, безусловно, по мнению Эмиса, каждый из них понимал, что "окончательное решение" - это не великая миссия немецкого народа, а военное преступление: те немногие персонажи книги, кто на минуточку оказывались трезвыми, говорили, что то, как мы поступаем с евреями, это "охеренная нелепость". Конечно, выражать такое публично и идти против основной линии партии было недопустимо до Сталинграда, но уже зимой 1943 года Ангелюс Томсен предпринимает, внешне сохраняя абсолютную лояльность режиму, некий из ряда вон выходящий поступок. С точки зрения автора, к нему привело отнюдь не разочарование в фюрере или понимание, что война проиграна, а чувство, которое Томсен испытывал к Ханне. Но "Зона интересов" - это не история любви, а рассказ о смерти: обреченный еврей Шмуль всё что видел и делал записывал, а записи свои спрятал в бутылку и закопал её недалеко от сада комендантского дома. И снова сближение: такой же, только реальный член зондеркоманды - польский еврей Залман Градовский - вел свои записи, был убит немцами в 1944 году, а его записки обнаружили спустя 50 лет, закопанные рядом с бывшим крематорием. "Зона интересов" - роман типажей: отвратительный нацист Долль, симпатичный нацист Томсен, сексуальная жена Долля, пьяный эсэсовский диссидент Борис Эльц, надзирательница-убийца Ильза Грёзе. И уже принадлежащие совсем другому миру евреи: их убивают так же естественно, как Долль убил черепаху своих дочерей-близнецов. Смерть для лагеря - это обыденность: расстреливают ли польских рабочих, душат ли газом очередной транспорт с евреями из Европы - "всё это так бестактно и провинциально, тебе не кажется?" Шмуль - это ангел смерти, сам чётко понимающий, когда придёт и его время умирать. Что абсолютно верно подметил и саркастически описал Эмис - так это одержимость немецких персонажей романа евреями: они постоянно говорят о евреях, они бредят евреями, они являются им в ночных снах, которые то ли реальность, то ли кошмар. При этом рациональный антисемит Долль брезгует даже взять в руки газету Юлиуса Штрайхера "Штурмовик", печально известной сюжетами типа "Жид Альберт Эйнштейн домогается до белокурой девочки Ширли Темпл": чтобы было совсем понятно, Штрайхер - единственный подсудимый на Нюрнбергском процессе, повешенный за разжигание ненависти. При этом антисемитизм, к примеру, тети Томсена - Герды Борман, матери девятерых детей - по степени ярости и примитивности совершенно равен юдофобии Штрайхера. Эмис показывает иррациональную природу антисемитизма и рисует обсессию немцев еврейской темой: чтобы убить миллионы, надо расчеловечить тех, кто объявлен главными врагами Рейха и немецкой расы. Я пишу эту рецензию 23 апреля 2017 года: на сегодня выпал день памяти жертв Холокоста - последнее сближение в моем отзыве: гарантии, что такое никогда больше не повторится, в современном мире не даст никто.