— Софи наносит новый удар, — заметил он. Всякий хлам так и разлетался от него в разные стороны. — Как я не подумал! Хотя нужного заклинания тут действительно нет… — Он задумчиво побарабанил пальцами по бурому темени черепа. — Твоя работа, приятель? Подозреваю, что ты оттуда. Да и гитара наверняка тоже. Гм… Софи, милая…
— Ну что? — буркнула Софи.
— Неугомонная старая дурында, строптивица Софи, — раздельно произнес Хоул. — Прав ли я, полагая, что вы поворачивали ручку на двери вниз черным и совали туда свой длинный нос?
— Только палец, — с достоинством отвечала Софи.
Никто не смотрел на нее, никто о ней не думал. Она чувствовала, что ее захлестывает презрение этих честных мерзавцев, которые сперва принесли ее в жертву, а потом отшвырнули, как ненужную грязную тряпку. Тут ей вспомнилась ее большая корзина, битком набитая всякими вкусными вещами, которые они так прожорливо уничтожили, вспомнились два цыпленка в блестящем желе, паштеты, груши, четыре бутылки бордоского; ее ярость вдруг стихла, как слишком натянутая и лопнувшая струна, и она почувствовала, что вот-вот расплачется. Она делала невероятные усилия, чтобы сдержаться, глотала слезы, как ребенок, но они подступали к глазам, поблескивали на ресницах, и вскоре две крупные слезинки медленно покатились по ее щекам. За ними последовали другие, более проворные; они бежали словно капли воды, стекающей по утесу, и равномерно падали на крутой выступ ее груди. Пышка сидела прямо, с застывшим, бледным лицом, глядя в одну точку, надеясь, что на нее никто не обратит внимания.