Виктор Шендерович советует, что почитать

Сладчайшее воспоминание детства – оранжевая книжка «Приключения Ходжи Насреддина». Я был влюблён в неё. Помню, как мне её читают, когда я ещё не могу читать сам, а потом как я её читаю сам. Это первая любимая книга. Я её помню довольно хорошо, и многие сюжеты из неё помню. Таких учебников много, и тут каждому просто выпадает какой-то – я не выбирал её, мне родители положили на кровать. Но это замечательный учебник – учебник добра, учебник юмора, учебник правильного отношения к вещам. Притчи о Ходже Насреддине в этом смысле очень правильные. Философское, доброе, ироническое, честное, горячее отношение к жизни может воспитываться и приходить к человеку через разные двери. «Ходжа Насреддин» – одна из этих замечательных дверей.

Я прочитал «Евгения Онегина» на каникулах в Павловске и обнаружил, что это счастье. Хотя, конечно, «Онегин» уже по-настоящему прочитан гораздо позже. Он заходил «кусками». Очень хорошо помню разные «куски» «Евгения Онегина» в связи со своими разными возрастами.

«Блажен, кто смолоду был молод» – очень хорошо помню, как до меня дошёл этот фрагмент. Есть такое свойство великой литературы – ты её вроде бы знаешь, потом открываешь, и оказывается, что в первый раз видишь. А просто ты вырос, глаза «навелись на резкость». Ты эти буквы видел, но не понимал, что за ними. И я помню эти строчки: «Блажен, кто смолоду был молод, / Блажен, кто вовремя созрел». «Жизни холод» – в какой-то момент до меня дошло, что такое холод жизни, это было словами и вдруг стало ощущаться. И Пушкин, как всегда, был вовремя и к месту. Ты вдруг понимаешь, что ты не первый, что это уже осмыслено, уже есть опыт, и этот опыт тебе пригодится. Это правильное ощущение: литература, которая существует не снаружи жизни, а внутри.

Если мы говорим о книгах, которые меня сделали, в том числе сделали писателем, сформировали представление о тексте, то это, конечно, Станислав Ежи Лец, «Непричёсанные мысли», которые я тоже сначала не прочитал, а услышал. В застолье у родителей начали летать его парадоксы и, конечно, это изменило моё представление о том, какой может быть шутка – короткой, парадоксальной. Парадокс как способ существования мысли открылся мне благодаря Ежи Лецу.

Вообще меня всегда привлекала лаконичность – Бабель, Дорошевич. Привлекали люди, умевшие написать фразу так, что она становится сама по себе произведением искусства.

Из текстов, без которых вообще нельзя русскому человеку, – «Мёртвые души». Это загадочный текст, и Битов писал об этой загадке. И я подтверждаю наблюдения Битова. Открываешь «Мёртвые души», перечитываешь и вдруг обнаруживаешь какой-то кусок, которого ты не читал, не помнишь. Как будто он появился за это время. Что-то удивительное. «Мёртвые души» – волшебный текст. Для меня музыка этого текста и божественная случайность этого текста… Там столько всего вроде бы необязательного, лишнего, как будто это природа. Как волны. Ты не знаешь, почему они идут так, а не этак, почему они такой формы, почему в таком ритме. В этом тексте есть какая-то божественная случайность и гармония. У Гоголя вообще много вроде бы необязательного – появляются какие-то персонажи, которые мелькают, а потом исчезают. И вроде бы этот персонаж не нужен, а без него не будет этого текста. И финал первого тома – просто доказательство бытия Господня, потому что это текст, который нельзя сочинить. Такое ощущение, что он как будто пришёл целиком, родился сразу, как Афина из головы Зевса. «Мёртвые души» – из тех книг, которые я регулярно перечитываю.

Из недавно прочитанных книг… что запоминается? Книга, которая прекращает твою жизнь. И ты понимаешь, что пока ты не дочитаешь эту книгу, ничего важнее этого не будет. Это вдруг становится важнее жизни. Ты делаешь паузу, выходишь из жизни, аккуратненько садишься и дочитываешь. Такое у меня было пару раз. Когда меня так захватывал сюжет, так я в него втягивался… Это был Фаулз, «Коллекционер», когда я просто проехал свою станцию, вышел на конечной – где-то на Речном вокзале, сел на скамейку. Мне оставалась глава или полторы. И я сел и дочитал, потому что было невозможно оторваться. Дочитать было важнее, чем то, куда я ехал. И я не помню куда, а как дочитывал – помню.

Меир Шалев – израильский автор в блистательном русском переводе. «Русский роман», «Голубь и мальчик» и ещё несколько романов Меира Шалева совершенно волшебны. Это из последнего, что вынимало из меня душу, прекращало жизнь. Я читал, а не жил.