Вот уже четвертый час, слушая мои слова

Взрослые обрушивают на ребенка поток броских фраз, действующих как последовательность шоковых приемов, призванных заморозить желание действовать, остановить деятельность сознания: «Не задавай так много вопросов, детей должно быть видно, но не слышно!»; «Кто ты такой, чтобы думать? Это так, потому что я это сказал!»; «Не спорь, подчинись!»; «Не пытайся понять, поверь!»; «Не возникай!»; «Не высовывайся!»; «Не борись, иди на компромисс!»; «Доверяй не уму, а сердцу!»; «Откуда тебе знать? Родители знают лучше!»; «Кто ты такой, чтобы понимать? Общество понимает лучше тебя!»; «Откуда тебе знать? Чиновники знают лучше всех!»; «Кто ты такой, чтобы возражать? Все ценности относительны!»; «Кто ты такой, чтобы пытаться не попасть под бандитскую пулю? Это только личное предубеждение!».
Люди содрогнулись бы, увидев, как птица-родительница вырывает перья из крыльев своего птенца, а затем выталкивает его из гнезда, чтобы он научился выживать, — а ведь именно это они делают со своими детьми.

Где-то, думал он, живет мать этого мальчика, которая, дрожа от страха, наблюдала, готовая кинуться на помощь, за его первыми, еще неверными шагами, когда учила его ходить, которая с ювелирной точностью высчитывала, чем и когда его кормить, фанатически подчинялась последнему слову науки в отношении его диеты и гигиены, защищая его неокрепшее тело от заразы, — а затем отослала, чтобы он превратился в измученного неврастеника, людям, которые учили его, что разума не существует, а мыслить не надо и пытаться.

Мистер Реардэн, — произнес Франциско торжественно спокойным тоном, — если бы вы увидели атланта, держащего на своих плечах мир, увидели, как кровь течет по его груди, ноги его подгибаются и руки дрожат, а он из последних сил пытается удержать мир, и чем мощнее усилие, тем тяжелее мир давит на его плечи, — что бы вы ему предложили?
— Я… не знаю. Что… он может сделать? А что предложили бы ему вы?
— Расправить плечи.

Вы повинны в страшном грехе, мистер Реардэн, ваша вина намного сильнее, чем вам говорят, но не в том смысле, в котором они проповедуют. Принимать незаслуженное обвинение — тягчайший грех, а именно это вы и делаете всю свою жизнь. Вы платите, когда вас шантажируют не вашими пороками, а вашей добродетелью. Вы готовы нести груз незаслуженного наказания — и позволяете ему становиться тем тяжелее, чем выше проявляемые вами достоинства.

Знавал я одного Джона Галта. Но он давно умер.
— Кем он был?
— Одно время я думал, что он еще жив. Но сейчас я уверен, что он умер. Это был человек такого ума, что, будь он жив, весь мир только о нем и говорил бы.
— Но весь мир только о нем и говорит.
Стадлер остановился как вкопанный.
— Да… — медленно произнес он, потрясенный мыслью, которая никогда не приходила ему в голову. — Да… Но почему? — В его словах звучал ужас.