Воспоминания. 1846–1917. Солнце моей жизни – Фёдор Достоевский

Эти взятые на себя долги были вредны Федору Михайловичу и в экономическом отношении: в то время когда обеспеченные писатели (Тургенев, Толстой, Гончаров) знали, что их романы будут наперерыв оспариваться журналами, и они получали по 500 рублей за лист, необеспеченный Достоевский должен был сам предлагать свой труд журналам, а так как предлагающий всегда теряет, то тем журналах он получал значительно меньше. Так, он получал за романы "Преступление и наказание", "Идиот" и "Бесы" по полтораста рублей за печатный лист; за роман "Подросток" - по двести пятьдесят рублей и только за последний свой роман "Братья Карамазовы" - по триста рублей.

и богатым своими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку, так много пострадавшему, никогда не видевшему радости и счастия и так заброшенному теми близкими, которые обязаны были бы отплачивать ему любовью и заботами о нем за все то, что он для них делал всю жизнь. Мечта сделаться спутницей его жизни, разделить его труды, облегчить его жизнь, дать ему счастье - овладела моим воображением, и Федор Михайлович стал моим богом, моим кумиром, и я, кажется, готовабыла всю жизнь стоять пред ним на коленях. Но все это были высокие чувства, мечты, которые могла разбить наступившая суровая действительность.

В самом деле, я безгранично любила Федора Михайловича, но это была не физическая любовь, не страсть, которая могла бы существовать у лиц, равных по возрасту. Моя любовь была чисто головная, идейная. Это было скорее обожание, преклонение пред человеком, столько талантливым

Благодаря нескончаемым долгам, Федор Михайлович должен был спешить с работою. Он не имел ни времени, ни возможности отделывать свои произведения, и это было для него большим горем. Критики часто упрекали Федора Михайловича за неудачную форму его романов, за то, что в одном романе соединяется их несколько, что события нагромождены друг на друга и многое остается незаконченным. Суровые критики не знали, вероятно, при каких условиях приходилось писать Федору Михайловичу. Случалось, что первые три главы романа были уже напечатаны, четвертая - набиралась, пятая была только выслана по почте, шестая - писалась, а остальные не были даже обдуманы. Сколько раз я видела впоследствии искреннее отчаяние Федора Михайловича, когда он вдруг сознавал, что "испортил идею, которою так дорожил", и что поправить ошибку нет возможности.

Никто, ни даже "друг" исправить нас не сможет; но великое счастье в жизни встретить человека совсем другой конструкции, другого склада, других всех воззрений, который, всегда оставаясь собою и нимало не вторя нам, не подделываясь (бывает!) к нам и не впутываясь своею душой (и тогда притворною душою!) в нашу психологию, в нашу путаницу, в нашу мочалку, - являл бы твердую стену и отпор нашим "глупостям" и "безумиям", какие у всякого есть. Дружба - в противоречии, а не в согласии.