Отдел

Ты про нашу белую кость забыл, про касту защитников государства, как-то ты не берешь в расчет подручных своего отца, – напомнил Игорь. – Мы в угаре обычной подозрительности людей убирали, это было просто подозрение, ничего более. Прикинь, что будет сейчас. На что они пойдут, пытаясь сохранить эту тайну, что совсем почти ничего не решают, что на самом деле, стоит новым людям захотеть, они просто сотрут границы, уберут государства, отменят экономику?.. Этот секрет, знаешь, не из тех, что ничего не значат, все те секреты, что были до этого, сродни временному и неудачному секрету Фила. А тут настоящая жреческая тайна. Когда мы в котельной работали, то ведь казалось, что мы что-то значим, что это отделяет нас от простых смертных, позволяет нам в чужие дома заходить, жизни лишать. На самом деле мы были полными нулями. И они, почти всегда до этого, а теперь уж точно, – полное ничто. За то, чтобы сохранить этот секрет, они положат больше людей, чем погибло бы, если бы новые люди правда оказались бы агрессивные, поперли бы войной, и все в таком духе. Я тебя уверяю, они устроят такую вакханалию, что мало не

Просто забавно, да и все, – сказал Саша, – что появилась некая сила, перед которой бесполезно с хоругвями ходить, которой невозможно башку на камеру отрезать, перед которой нет смысла трясти любым из флагов любого государства, которой все равно, веришь ты во что-то, или не веришь, причем это не стихия, не страх неизбежной смерти, не что-то абстрактное, не идея, которую можно философски осмыслить и низвести до нуля силой этой философской мысли. Что-то иное есть, оно живет своей жизнью, и наша жизнь для него – ничто. Видно, что новый человек очень хорошо знает старого, потому что сразу же огородился от нас, да еще таким забором, который мы не в силах преодолеть. Это красиво в некоторой степени. Но это иное пока так далеко, что как будто и нет, как большей части мира не существует для нас бо́льшую часть жизни, когда нет ничего, кроме того, что можно окинуть взглядом.

А ведь людям просто сказали – они враги, и они верят. Или тем же немцам сказали, что мы враги, – и началась заварушка.
– Это еще у Толстого было, – напомнил Игорь.
– Что было? – спросил Фил.
– Ну, что если бы французы сами не хотели нападать – они бы и Наполеону никакому не поверили, а раз напали, значит, сами этого хотели, значит, вина должна на весь народ распространяться.

Ты каждый день своим бездействием убиваешь кучу людей, в том числе и детей. Ты когда новость слышишь о том, что какому-то ребенку нужна операция, ты же не бросаешься продавать квартиру, чтобы оплатить ему многомиллионное лечение. Ты же не везешь сюда партию африканских детей, чтобы спасти их от голода и жажды. Ты даже ни одну семью беженцев не приютил. Если бомжа видишь на улице, ты отворачиваешься и радуешься, что это не ты. Когда где-нибудь на Кавказе громят квартиру и говорят в новостях, что уничтожено еще сколько-то террористов, ты просто веришь, что уничтожены именно террористы, а когда расстояние между тобой и реальной угрозой сокращается и она к тебе чуть ближе, чем новость из Интернета, ты вдруг начинаешь о морали говорить и о душевных терзаниях.

Его всегда поражала деятельность ребятни на детской площадке. В ней не было смысла, делать среди деревянных домиков, горок и наклоненной временем шведской стенки было нечего, но дети находили, чем заняться, – и потому казались компанией сумасшедших, видящих то, чего нет, или кататонически застопоренных каким-либо занятием, вроде сосредоточенного копания снега лопаткой, бе́га по кругу и однообразных пинков в веранду. Когда выяснилось, что Игорь забирает сына пораньше, все дети замолчали и стали смотреть на них с сыном, как зомби, прервавшие свои разброд и шатание в ответ на подозрительный звук человеческого кашля.