Элена знает

император - мозг, Она - болезнь

Императора свергли, теперь у власти Она, и никакие насмешки над Ней не помогут Элене добраться до правды, если она не найдет другое тело. Чужое тело, которое будет работать на нее. Которое станет ходить, и расследовать, и расспрашивать, которое будет смотреть прямо в глаза, а не косить в сторону или закатывать зрачки. Тело, которым Элена сможет повелевать, которое будет ее слушаться. Не ее собственное тело. Тело кого-то, кто перед ней в долгу.

Никто не знает о Рите столько, сколько знает она, думает Элена, потому что она ее мать или по крайней мере была ее матерью. Это, думает Элена, неотъемлемые атрибуты материнства: мать понимает своего ребенка, мать знает, мать любит. Так говорят, и, наверное, так оно и есть. Она любила Риту и сейчас любит, хоть никогда этого и не говорила, хоть и ругала ее, держась на почтительном расстоянии, хоть и спорила с ней, будто била хлыстом, хоть не обнимала ее и не целовала. Мать любит своего ребенка.

Теперь Элена знает: иногда собраться недостаточно.

Смирение — да, потому что из смерти нет возврата, хоть дубовый у тебя гроб, хоть самый дешевенький, и неважно, услышит кто- то твои молитвы или некому их услышать, и неважно, оплакивает твою дочь целая деревня или никто не явился на похороны, — все равно из смерти возврата нет.

Теперь приказания отдает Он. Или Она. Элена спрашивает себя, как правильно называть Паркинсона, «Он» или «Она»: хотя само имя звучит как мужское, это все-таки болезнь, а слово «болезнь» женского рода. Как и «немочь». Как и «неволя». В конце концов Элена решает, что будет называть Паркинсона «Она», потому что, размышляя о Паркинсоне, она всегда думает: «Что ж за сука-болезнь». А сука — это она, а не он. Уж извините за такие выражения. Она.