Дерево Иуды

Классно!

Поезд остановился. Станция была освещена тусклыми жёлтыми фонарями-панамками, похожими на вьетнамские национальные головные уборы. «Вьетнамки» раскачивались в такт ветру и скупо поливали мрачный перрон станции нездоровым желтушным светом. Среди торопливо семенящих к вагонам пассажиров выделялись фигуры медленно и важно прохаживавшихся людей, одетых в зелёную, как у военных, униформу. Для пассажира, который только что ввёл себе в вену дозу запрещённого лекарства, в этот момент они, эти люди в форме, были его главными врагами. Он посмотрел на своё отражение в оконном стекле и увидел молодого израненного загнанного волчонка, которого вот уже через минуту начнут травить собаками. Юноша начал быстро приглаживать на макушке ёжик коротко стриженных темных волос, наивно полагая, что придаст этим себе менее подозрительную внешность. Первое, что особенно отличало «волчонка» от остальных пассажиров, был его взгляд. Сильно зауженные зрачки и полудремотное состояние век делали его узнаваемым, меченным оглушительной дозой кайфа. Да и одет он был весьма своеобразно: черная потрёпанная кожаная куртка с огромным количеством накладных карманов (такие куртки вышли из моды лет двадцать назад, и купить их за бесценок можно было только в комиссионках или в магазинчиках и лавках «секонд-хэнд»), на нём был серый вязаный свитер с небольшой дырочкой на рукаве, какие обычно оставляет на заснувшем наркомане тлеющий окурок, потёртые расклешённые джинсы смотрелись бы неплохо с четверть века назад в Америке в расцвет движения хиппи. «Волчонок» был бледен и худ, а короткая стрижка эту худобу ещё больше подчёркивала. Несмотря на приличную дозу наркотика, он не мог скрыть своего беспокойства, и как ни старался взять себя в руки, отвлечься, согнать со своего лица предательскую тревогу, у него это не получалось, и от бесплодных попыток страх проступал в глазах ещё отчётливее. Но если бы не оглушительная доза наркотиков, он бы просто сгорел у всех на глазах, вспыхнул бы факелом, и по всему вагону стал бы распространяться едкий запах палёной волчьей шерсти. Но он не сгорел.

– Таможня! – как трубный зов на Страшный суд прогремел грубый мужской голос. – Из вагона никому не выходить. Приготовить документы.

Молодой человек вздрогнул, но уже в следующее мгновение в нём как будто включился какой-то защитный психический механизм. Страх исчез напрочь. «Благородная волчья» агрессия, которую он пробудил в себе магическим заклинанием «все люди враги», переплавилась в упрямую и хладнокровную уверенность фаталиста – от судьбы не убежишь. А бежать надо, надо, надо, Волков, беги! Он сидел прямо и был готов ко всему. Он был одним оголённым пульсирующим нервом, человеком без кожи. Дотронься до него, и он взвоет и будет кусать всех вокруг. «Все люди враги, – без устали повторял про себя загнанный зверь, забивая остатки страха почти животной злостью, уплотняя агрессию до... полного хладнокровия

Классно!

В свободное время Волков начал читать, много и запойно, и жадно впитывал в себя всё полезное из этого чтения. Наверное, так усиленно впитывать в себя прочитанное мог бы только человек, приговорённый к смертной казни, понимая, что нет у него теперь времени на пустое. За несколько недель он прочитал Новый Завет, все четыре Евангелия, кроме Деяний и Посланий Апостольских, отказался от Апокалипсиса, считая эту книгу вредной для себя в его положении; проглотил двухтомник древнекитайской философии, Дианетику, «Бхагават-гиту», книги по чёрной и белой магии доктора Папюса. Руководство по магии оказалось очень созвучным его тогдашнему настроению по поводу силы и слабости воли. То, что он описывал Наташе в своём послании, уповая в выздоровлении только на собственную волю, почти в том же виде повторялось и у магистра Папюса. Воля – это инструмент воздействия на себя и окружающий мир. Только человек, способный обуздать свои собственные эмоции, сумеет воздействовать на ближних. Сильная воля привлекала человека, в котором уже начинал задыхаться, но был ещё крепок и силён волк, она возбуждала его нервы, давала иллюзорное ощущение твёрдой почвы под ногами, но ведь он именно этого иллюзорного ощущения так желал! Ему действительно нужна была самодисциплина из-за частых приступов малодушия, которые случались с ним всякий раз, когда он оставался наедине со своими мыслями. Получеловеку необходимо было научиться спокойно умирать, то есть перестать бояться смерти, и он наивно полагал, что только воля может ему в этом помочь.

Классно!

Проезжая мост через Волгу и глядя на сверкающую водную гладь с множеством маленьких чёрных точек – надувных лодок и рыбаков; любуясь необычайно красивым восходом солнца... высокое-высокое нежно-голубое небо, совсем не такое, к какому он привык в Прибалтике; разглядывая темнеющий вдали лес, островки, крохотные живописные домики, машины, людей, собак, – Андрей почувствовал острое желание жить – жить нормальной человеческой жизнью: о ком-то заботиться, любить и быть любимым. Он вспомнил верную свою «самарянку» Наталью, потом бывшую жену Ольгу и Машеньку, дочку, по которой очень скучал, и ощутил сейчас такой тяжёлый приступ тоски, что чуть слёзы не выступили у него на глазах. «Озайчился совсем, – грустно усмехнулся он, доставая свою походную фляжку и делая большой обжигающий глоток коньяку. – Или очеловечился?». Уныние не проходило. Он и в мыслях не мог допустить знакомство с какой-нибудь женщиной. Что он ей скажет? «Здравствуйте, я болен СПИДом и нахожусь в бегах. Меня разыскивает милиция всех городов России». Хорошая проверка нервной системы! Его болезнь была как позорное клеймо, как непреодолимая преграда между желанием и реальностью, как ушат ледяной воды в интимно-трепетную минуту, как постоянное напоминание о том, что теперь он не имеет права жить нормальной человеческой жизнью... Ему было очень одиноко, Волк отступил, Человек ещё не занял всего пространства, Волк был хитёр и дерзок, Человек пока ещё был слаб... Во всём мире он был один, и никто не мог обещать ему утешения. Никто, кроме... разве что Бога? Но есть ли Он, и какой?

Выйдя из электрички на станции, Андрей обратил внимание на большое количество молодых людей, небрежно прогуливающихся по платформе. Почти у каждого из них в руках была полуторалитровая пластиковая бутыль с водой. Время от времени они почёсывали руками лица и прикладывались к водичке. Это были местные наркоманы, такого большого количества «торчков» в одном месте Андрей нигде не видел, даже в Калининграде. Здесь наркоманы бросались в глаза своим поведением сильнее, чем в его родном городе. Объяснялось всё просто: в Калининграде на «точках» торговали вытяжкой из маковой соломки, здесь – ханкой, то есть опиумом-сырцом. Ханка поступала из Афганистана через Таджико-Афганскую границу, и по пути в российскую глубинку поэтапно, из рук в руки, нещадно разбавлялась всякой требухой. Для того чтобы «навариться», перекупщики добавляли в опиум димедрол, муку, сахар. В результате ханка доходила до потребителя грязная, возможно, поэтому наркоманы, сидевшие на ней плотно, так быстро чахли, сходили на нет.

Андрей спустился с платформы и присел на лавку. Он ещё раз приложился к фляжке и закурил. У него защемило сердце, когда он так близко увидел уколотых наркоманов, вспомнил приятное ощущение кайфа. А кайф, как всегда, обещал утешение, пусть недолгое, но утешение, которое сегодня ему так требовалось. Он почти не боролся с искушением, уступил, сдался без боя. Кроме того, он слегка захмелел от коньяка и жары. «Сегодня выходной, – подумал Андрей, делая ещё один глоток из фляжки. – На работу идти не нужно, деньги у меня есть. Нет шприца, но это не проблема, можно попросить у кого-нибудь из этих парней. Или подобрать на земле – зараза к заразе не пристаёт. А если кого-нибудь из них подогреть, так, наверное, и за ширевом сбегают, и уколоться помогут». Андрей находился в сильном волнении, кровь волчья ударила в голову. Он резко поднялся с лавки и направился к двум паренькам, стоявшим поблизости.

Классно!

«Контузия» эта дорого обошлась Андрею. Организм, который успел обновить кровь и снова получил дозу яда, страдал так, будто год подряд Волков ежедневно кололся – такое было жуткое, тяжёлое наркотическое похмелье. Теперь даже эпизодического употребления наркотиков нельзя было ни в коем случае допускать.

В четверг молодой человек вышел на работу. Снова начались однообразные тяжёлые будни, только теперь дни не тянулись, а бежали один за другим, всё завертелось с невероятной быстротой – так, словно у часов лопнула стягивающая пружина. Работа, дом... дом, работа, выпивка... Андрей продолжал немного выпивать, но пьяным практически не был, похмелье тут же прогонялось через пот как в парной бане. Он научился самостоятельно шлифовать памятники, руки стали ещё крепче, когда он брал тяжеленную шлифовальную машину и гулял ею по необработанной плоскости памятника; освоил несколько видов шрифта и с согласия шефа несколько раз выбивал пуансончиками на граните портреты. С гранитом было тяжелее работать, чем с мрамором, но и выгоднее: по стоимости один знак на граните оценивался в два-три раза больше, чем на мраморе. И когда Андрей окончательно освоился со всеми видами материала, зарабатывать он начал ощутимо больше. Научился он также – увы – «профессионально списывать брак». Как-то раз один из гравёров не рассчитал силы удара, и памятник у него треснул. Недолго думая тот у всех на глазах отнёс треснувший памятник к болотцу, которое располагалось на территории цеха, и утопил его. Причём совершил сей кощунственный ритуал, кажется, безо всякого угрызения совести. Заметив удивлённое лицо Волкова, Гришка сказал: «На дне этого водоёма уже целое кладбище из бракованных памятников. Не обращай внимания, когда тебе начнут памятники сниться – ты поймёшь, что наш хлеб не самый лёгкий. Месяц, два, полгода побить буковки можно, а ты попробуй делать это годами. Из ушей и рта полезут все эти розочки с шипами, чёрт бы их драл! Мы здесь как живые роботы. Шефу выгодно это. Он берёт с клиента за знак сотку, а нам только червонец отстёгивает. А народу в последнее время помирает столько... – Григорий вытер со лба пот. – Как перестройка началась, мы не успеваем работать. По-моему, в нашей стране работа обеспечена нам на долгие годы. Помнишь павловскую денежную реформу? А младореформаторскую немцовскую? Мы ж тогда за сезон озолотились. Половина пенсионеров в землю ушла. С одной стороны, гады они, эти реформаторы грёбанные, а с другой – нам с тобой на них грех жаловаться. Мы не боги. Нам нужно семьи содержать. Умер кто-то, я не скорблю, я беру молоток и скарпельку и высекаю это слово на памятнике, одновременно подсчитывая в уме прибыток. Вот так и живём. По-свински, думаешь?

Классно!

Дмитрий сидел, понурив голову, как осуждённый на казнь без помилования даже самых, кажется, близких.

Потом допил водку, взял пистолет, вытащил обойму, аккуратно расставил на столе рыжие патроны, передёрнул затвор, приставил холодное дуло пистолета к виску и несколько раз нажал на курок. Приятный стальной лязг хорошо смазанного оружия щекотнул нервы. Дмитрий вспомнил о том, что именно русские офицеры изобрели способ подстёгивать усталые нервы с помощью игры в «русскую рулетку». С «Макаровым» этого не проделаешь. Нужен револьвер. «Макаров» не даёт ни одного шанса.

«Кто же из литературных героев играл в «русскую рулетку»? – всплыл вдруг в его сознании вопрос. Дмитрий припомнил, о чём они говорили с отцом Волкова. О лишних людях. Печорин? Русский офицер Печорин? Да. Один из лишних людей. Ну конечно! Герой нашего времени... А сейчас кто герой нашего времени? Русский офицер Пташин? Такой же непутёвый и безжалостный к людям, как и Печорин? Что ж... похожая судьба! Только тогда умирали от других болезней и играли в «русскую рулетку» револьверами... Русский офицер милиции Пташин? – Дима чему-то громко расхохотался и подошёл к зеркалу. Оттуда на него взглянул небритый всклокоченный человек с блуждающей улыбкой и злым жёлтым лицом. – И это герой нашего времени? Вот эта опухшая медуза? Русский офицер Пташин? Лишний человек... Ха-ха-ха... У Печорина была в груди пустота и чернота, и он стрелялся на дуэлях. И у меня пустота и чернота, а заполнить её нечем. Ничего нет. Нет будущего, нет жены, не семьи. Что впереди? Впереди – яма, сырая земля и отвратительный в своей мёртвости труп...»

Мрачные серые бесформенные и бездождливые мысли проплыли в голове у Дмитрия.

Сколько раз во время службы в милиции он выезжал на преступления с погибшими людьми, вглядывался, бывало, в эти искорёженные тела, пытаясь в них что-нибудь... хоть что-нибудь разглядеть, однако ничего, кроме трупов, не видел. Тела были до такой степени не похожи на людей, что возникало совершенно идиотское желание... ЖЕЛАНИЕ РАСХОХОТАТЬСЯ НАД ЦЕННОСТЬЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ. Душа? Ну, как же так? Какая-то жалкая пуля или ничтожный вирус может уничтожить образ и подобие Божие? Пташин никогда не верил в вечную жизнь и всегда смеялся над наивными фанатиками веры в посмертие. Чушь собачья! Вот пистолет Макарова, который он держит в своей запотевшей ладони – это реальность. Патроны, похожие друг на друга, как инкубаторские цыплята, – это тоже реальность. А душа? Где она – душа? Почему её нельзя подержать в запотевших ладонях, так как он теперь держит своё табельное оружие? Почему? Почему? Почему?.. Да, если уж и был какой-то Создатель человечества, то он был явно не в себе, что наплодил кучку идиотов и внушил им мысль о том, что нельзя увидеть, потрогать, подержать в запотевшей ладони... Не Создатель, а Издеватель над всем человечеством. А над таким Издевателем суд должен быть скорый – «привести в исполнение и баста!». И ничем не может объяснить себе человек всю прелесть издевательского отношения Создателя к своим созданиям. Небось даже сам изобретатель пистолета – и то так не глумился над своим детищем, как этот... демиург. Вот если бы сейчас схватить его за бородёнку... или ещё там за что – неважно! Потрясти его хорошенько, чтобы весь дух его скверный вышел... да и спросить потом, как на допросе с Филипычем: «Прыгай в окно, сука, или отвечай, какого рожна ты наплодил безмозглых тупых идиотов, которым дал, по твоему же мнению, ВЕЛИКУЮ РАДОСТЬ ЖИТЬ?! Где она, эта радость? Где жизнь, наконец? И почему все твои служки только елейно кокетничают со стадом – мол, Я пастырь добрый, идите ко мне, все нуждающие и труждающие, и Я утешу вас. Ненавижу этих жирных ублюдков... ненавижу... А всё равно схожу... Скоро же и схожу и посмотрю в их сладостные румяные рожи и проповедь послушаю... Возлюбленные братья и сестры, следуйте за Христом, любите Христа и Матерь Божию... И воздастся вам! И ни ОДНОГО ЖИВОГО СЛОВА! Одна сладкая брехня! А потом и старушка в платочке с блюдечком пробежит – кто сколько может? А кто и сколько? А не дать-то стыдно людям, вот и дают, а те жируют... А, впрочем, сам-то я разве не так жил? Разве не разводил людей на любовь, доверие, преданность? Разве не трахал чужих жён, оправдываясь теми же «сладкими словесами» – мол, цель оправдывает средства. У этих тоже цель оправдывает средство. Они создают иллюзию покоя и радости вечных блаженств. Походишь с годик-другой и сам начнешь верить в это... Это ж так приятно верить в то, что здесь ты живёшь в говне, а там будешь гулять по райскому саду... Ой, как голова болит!!!! Ой! Нельзя... Я схожу к ним и спрошу... И пусть будут